Поместье-зверинец - Страница 3

Соседняя клетка кажется пустой, но стоит провести пальцем по сетке, и тотчас из выстланного соломой ящика, по-канареечьи щебеча и чирикая, высыпает отряд крошечных мартышек. Самая большая среди них – Вискерс, императорский тамарин. Здороваясь, он широко открывает пасть и часто дергает языком вверх и вниз, отчего роскошные, белоснежные полковничьи усы его величественно вздрагивают.

На втором этаже разные попугаи приветствуют вас какофоническими звуками. Хриплые крики, визг, будто скрипят несмазанные петли, возгласы от "Я очень хорошая птица" – это кричит Суку, серый попугай жако, – до не очень вежливого "Хихо де пута!" ("Сын шлюхи!") – это Бланко, амазонский попугай. Дальше клетка генетт, щеголяющих золотистым мехом с красивыми темно-шоколадными пятнами. Генетты скользят меж ветвей, как ртуть, и тело у них такое длинное, гибкое и изящное, что они больше похожи на змей, чем на млекопитающих. Из следующей квартиры, чинно сложив лапы и слегка подергивая кончиком хвоста, глядит на вас огромными янтарными глазами Квини, оцелот. Стайка быстроногих, глазастых мангуст с любопытными мордочками деловито бегает в своих клетках взад и вперед. Нагуливают аппетит. Волосатый броненосец вяло лежит на спине, только нос и лапы у него шевелятся да вздымается розовый морщинистый живот. Должно быть, ему снятся огромные миски, полные еды. Пора, пожалуй, опять посадить его на диету, покуда он еще может ходить... Интересно, сколько посетителей сегодня придет с известием, что броненосец у нас явно подыхает. Пока что рекорд – пятнадцать.

На дворе звенит ведро, слышен развеселый свист. Это насвистывает Шеп, человек с густыми кудрями и неотразимой улыбкой. Его настоящее имя Джон Мэлит, но Джон уступил место прозвищу Шептон, а от Шептона остался только Шеп. По широкой главной дорожке мимо увитой цветущими растениями двенадцатифутовой гранитной стены мы идем с ним к затопленному лугу. Шеп высыпает на берег корм, и сейчас же со всех сторон приветствовать его спешат лебеди и утки. Выяснив у Шепа, что за ночь никто из его пернатых питомцев не заболел, не умер и не снесся, продолжаю обход.

В птичьем павильоне стоит гул от голосов и непрестанного движения. Птицы всех видов, всех цветов ссорятся, клюют корм, бьют крыльями и поют. По пестроте красок это больше всего похоже на ярмарку. Вот тукан многозначительно подмигивает вам, щелкая клювом, как футбольный болельщик трещоткой, вот попугай масковый неразлучник, словно сию минуту прибывший с конкурса пародий на негритянские песенки, вперевалку подходит к миске с водой и так энергично купается, что брызги окатывают всех его соседей по клетке. Чета маленьких, хрупких бриллиантовых горлиц исполняет нечто вроде менуэта – они кружатся, кланяются, меняются местами и мягкими, мелодичными голосами воркуют что-то очень ласковое.

Медленно прохожу через весь павильон к большой клетке в самом конце, где живут турако. Самца Пити я сам выкормил в Западной Африке. Вот он глядит с одной из верхних жердочек. Если покликать его, он плавно слетит вниз, сядет поближе и примется нетерпеливо клевать ваши пальцы. Потом закинет голову, раздует горло, и послышится громкий, сиплый крик: "Каруу... каруу... каруу... куу... куу... куу". Честное слово, турако – одна из самых красивых птиц. У Пити синие, отливающие металлом крылья и хвост, а грудка, голова и шея ярко-зеленые, и все оперение блестит и светится так, словно соткано из стеклянной нити. Когда он летит, видно, как нижняя сторона крыльев вспыхивает пурпурно-красным цветом. Это от содержащегося в перьях вещества, которое называется туракином. Чтобы извлечь туракин, надо положить перо из крыла турако в стакан с водой, и вскоре вода порозовеет, будто в ней растворили кристаллик марганцевокислого калия. Покорно прослушав дуэт в исполнении Пити и его супруги, я покидаю павильон птиц.

Остерегаясь буйных приветствий шимпанзе, которые в знак своей благосклонности поразительно метко швыряют сквозь ячею сетки куски плодов (и иные, не столь аппетитные, снаряды), иду к павильону рептилий. Температура здесь двадцать семь градусов, и пресмыкающиеся дремлют в приятной теплоте. Змеи бесстрастно озирают вас лишенными век глазами, лягушки дышат так, будто силятся подавить рыдание, ящерицы, чрезвычайно томные и самоуверенные, лениво распластались на камнях и древесных стволах. В клетке, где живут пойманные в Камеруне сцинки Фернанда, можно погрузить руки в теплую влажную землю и вытащить из нор негодующих обитателей; они отчаянно извиваются и норовят вас укусить. Сцинки только что слиняли, и кажется, будто их покрыли свежим лаком. Полюбовавшись красными, желтыми и белыми пятнами на черном лоснящемся фоне, я позволяю сцинкам проскользнуть между пальцами и смотрю, как они зарываются в землю, словно бульдозеры. Джон Хартли, высокий и худощавый, несет два подноса с нарезанными фруктами и овощами для гигантских черепах. Он докладывает, что ночью животные поели хорошо. Боа проглотили каждый по две морских свинки, а большой сетчатый питон – здоровенного кролика. Летаргическое состояние и вздувшееся посередине туловище питона подтверждают слова Джона.

Рогатые лягушки, удивительно похожие на причудливые фаянсовые фигурки, набили себе брюхо малюсенькими птенцами, а змеи поменьше переваривают кто белую крысу, кто мышь.

Позади этого павильона можно увидеть обезьян, только что выпущенных в вольеры. Коренастый мандрил Фриски, пестрый, как закат на цветном фото, с ворчанием роется в горе фруктов и овощей. Рядом Тарквиний, серощекий мангобей с темно-красной "ермолкой" и белыми веками, старательно исследует шерсть супруги, которая лежит на дне клетки, как мертвая. Вот он опять нашел лакомый кристаллик соли и сунул его в рот. Мне вспоминается мальчуган, который завороженно смотрел на эту операцию, а потом закричал: "Мама, мама, иди сюда, посмотри, одна обезьяна ест другую!"